Ицик (статья памяти Исаака Бронфмана, написанная ныне покойным писателем и поэтом Леонидом Школьником)

Вчера, 21 июня, ушёл из жизни бывший редактор газеты «Биробиджанер Штерн», писатель и поэт Леонид Школьник. Живя в Израиле, он несколько лет сотрудничал с медиахолдингом РИА Биробиджан, на сайте которого публиковал свои статьи. Одну из них, опубликованную на сайте в августе 2015 года, редакция предлагает вспомнить читателям.

… В телефонной трубке на проходной обувной фабрики, где я в ту пору работал слесарем, что-то трещало, охало, крякало, но сквозь весь этот базар прорвался глуховатый голос Ицика:
— Слушай, ты не знаешь, где мой членский билет?..
Накануне мы обмывали вступление Бронфмана в Союз советских писателей. Посредине ресторанного стола на всеобщее обозрение был выставлен новенький членский билет Ицика, Исаака Лейбовича Бронфмана, советского писателя.
Тосты следовали один за другим, за столом «железки» уже сидели какие-то незнакомые люди, и тосты казались лишними, как эти люди.

Илюша Пивень, светлая ему память, уводя свое семейство, сказал:
— Тестя оставляю на твое усмотрение.

«Усматривать» за Ициком было нетрудно: к тому позднему часу ресторанного застолья мы находились в ним в равных «весовых» категориях и нам было одинаково хорошо.
Расплатившись с официантками Ритой и Фанечкой, я увел Ицика к нашим общим знакомым, и там мы продолжили начатое ранним вечером дело. Продемонстрировав хозяевам «свеженький» членский билет Бронфмана, я сунул его в карман своего пиджака — на всякий случай. «Когда доставлю вас домой, тогда и верну билет», — успокоил я Ицика. А он меня не услышал — выискивал на столе, чем бы закусить…

… — Так ты не знаешь, где мой билет? — голос Ицика в телефонной трубке звучал растерянно и грустно.
— Хавэр Бронфман, я же слесарь, а не писатель.
— Слушай, я серьезно. Я его что, показывал кому-нибудь?
— «Показывал»! Да ваш билет побывал вчера в руках почти у половины Биробиджана! Причем, люди смотрели ваш билет не бесплатно, а за наши с вами деньги!

Долгая пауза. В телефонной трубке – ни звука. Ицик вспоминает. Старается вспомнить. Вдруг, после паузы, тихий вопрос:
— А за сколько они его смотрели?..

Через пару лет мы побывали с ним на Сахалине на зональном поэтическом семинаре: я — в качестве участника, Ицик – как один из руководителей. В программе семинара, как водится, были многочисленные «встречи с народом», и в один из дней мы оказались с Ициком в гостях у местных рыбообработчиц. Встречались мы с ними в дырявом, продуваемом насквозь цехе, где резко пахло свежей рыбой и близким морем.

Ицик был грустен, кашлял и много курил.
— Бабоньки, — сказал, открывая встречу, сопровождавший нас парторг рыбзавода, — сегодня у нас в гостях два поэта из братской Еврейской области.

Бабоньки в громыхающих фартуках зашептались, косясь в нашу сторону. Их можно было понять: в кои-то веки на остров приехали люди из Биробиджана, поэты-евреи, да к тому же один из них пишет не на русском языке, а на своем…

Рыбообработчицы продолжали шептаться, а потом парторг дал слово мне. Я кратко рассказал женщинам о Биробиджане, о его писателях. Естественно, сказал и о Бронфмане: мол, бывший тракторист, фронтовик, воспитывался в детдоме.

Женщины слушали внимательно. А когда я сообщил им, как с языка идиш переводится фамилия поэта, они оживились, загремели железными фартуками.

Повеселел и Ицик. Нараспев стал читать стихи — сначала оригинал на идиш,следом — перевод на русский. Стихи у него были простые, ясные, и женщины от души хлопали в ладоши.

После встречи парторг «от имени и по поручению» вручил каждому из нас по огромному мороженому крабу.

Бронфман совсем развеселился. Вернувшись в гостиницу, мы наскоро привели себя в порядок и пошли в ресторан поужинать. Ицик, затянувшись «беломориной», вдруг спросил:
— Слушай, я забыл, как это называется.
— Что — «это»? — не понял я.
— Ну, то,что нам подарили сегодня в цехе.
Я ответил.

Бронфман задумался, погасил папиросу и вздохнул:
— Зачем мне эта краба? Что я буду с этой крабой делать? Лучше бы хорошую рыбачку подарили…

Через несколько лет Ицик решил жениться. Дочери его были уже взрослыми, имели детей и собственные квартиры. После смерти жены Бронфман жил в доме старшей дочери Зины. Однажды он позвонил мне и загадочным тоном сообщил:
— Хочу тебя познакомить с моей невестой.

Невеста оказалась хабаровчанкой, довольно симпатичной, лет на десять моложе Ицика. Мы мило беседовали с ней о жизни, поэзии. Звали ее Людмилой, она знала «лично» многих хабаровских писателей, да и не только писателей. На Бронфмана она смотрела ласково, называла Сашей, а «Саша» был этому очень почему-то рад.

— Ну, как? — спросил он после встречи.
— Вроде нормально, — ответил я. — Но, может, вам не надо сразу жениться, а пожить, познакомиться бы поближе…
— Ты так думаешь? — грустно спросил Ицик.
— А можно и жениться, — попытался я отделаться шуткой. — А не понравитесь друг другу — разойдётесь.

Вскоре Ицик женился и перебрался из Биробиджана в Хабаровск. Я много раз бывал в его доме на улице Калинина. Поднимался на деревянное крылечко и звонил в дверь. Слышал шаркающие шаги Ицика, спускавшегося по крутой, скрипучей лестнице, чтобы открыть мне.
Бронфману с его болячками нелегко было карабкаться по этой лестнице. «Это моя дорога жизни», — не раз повторял он. Уже тогда он был неизлечимо болен, и в каждый свой приезд я замечал с болью, что Ицик как бы уменьшается в размерах, становится ниже и суше, и это его усыхание прогрессировало день ото дня.

Как-то он сказал:
— Людмила во мне ошиблась. Она знала, что у меня две книжки, но не знала, что обе — не сберегательные, а поэтические.

Больше об этом он никогда не заговаривал. И вскоре умер.

Илюша Пивень, муж его младшей дочери Лиды, посовещавшись с родными и близкими, сказал:
— Хоронить будем в Биробиджане. Его место — здесь.

После смерти Ицика я написал и опубликовал в «Биробиджанской звезде» стихи, которые назвал так: «Памяти Исаака Бронфмана, зампотеха танковой роты, поэта». Там были такие строчки:

Он до сих пор со мной — солдат и человек,
которого война ломала — не сломала,
веселый человек, которому вовек
и ласки, и любви — увы! — недоставало…

Написав эти стихи, я позвонил в Хабаровск и прочел их по телефону Саше Чернявскому, давнему своему другу-журналисту краевой газеты. Было это ночью, и Чернявский, как мне показалось, сразу проснулся. «Утром отправь мне эти стихи», — сказал он.

А Лида, дочка Ицика, плакала, слушая эти строчки.

Стихи Ицика были порой зависимы от погоды на советской улице, от настроения, наличия или отсутствия денег в кармане. Но это были стихи.

Несложного напева повторенье…
Я дочери соседа говорю:
Играй! Тебе всегда я отворю
скрипучие врата стихотворенья.
Нехамеле, сыграй на скрипке снова!
Тебе я в стену грозно не стучу.
Я по складам мелодию учу,
чтоб сочетались музыка и слово…

Ицик умер, закрыв за собой «скрипучие врата стихотворенья». Последний еврейский поэт Биробиджана. Родившийся в местечке Хащевато на Украине, он после войны приехал на Дальний Восток, работал, писал на мамэ-лошн прекрасные стихи о войне, которую закончил в Праге. Он писал о Биробиджане, его людях, его стариках и деревьях, о его почве и судьбе, и сам был почвой и судьбой чистого, тихого и зеленого города, пропахшего запахом цветущей черемухи и речной воды.

Ицик умер, и смертью своей (и жизнью, конечно) погасил одну из свечей советской еврейской автономии. Гасли и другие свечи — Люба Вассерман, Гесель Рабинков, Наум Фридман, Бузи Миллер, Сальвадор Боржес, Роман Шойхет…

Асенька, любимая внучка еврейской поэтессы Любы Вассерман, — в Израиле.
Арик, сын еврейского писателя Гешла Рабинкова, — тоже.
Дочь писателя Бузи Миллера — тоже здесь.
Дочь и внучка Ицика – тоже.
Да и вообще — сегодня в Израиле, Америке, Австралии, Германии, Канаде биробиджанцев значительно больше, чем в еврейской автономии.

Но вот парадокс: чем дальше еврей уезжает от Биробиджана, тем ближе Биробиджан этому еврею…
Но еще ближе – люди, населявшие его.
Они – словно сидящие у костра в ночной степи.
Чтобы разглядеть лица, всего-то надо – подойти ближе.

Единственное в моем архиве фото, где мы с Ициком вместе. Биробиджан, 1972

Комментарии с оригинала статьи