Моя семья. Воспоминания Якова Дехтяря

Я родился в 1950г. в г. Биробиджане. Моему появлению на свет, предшествовал  принципиальный  соседский  спор, моей мамы с Василием Ефимовичем, соседом, обладателем прожорливого кабанчика. И шутя – шутя, они поспорили, кто раньше, совершит, это богоугодное дело. Или, мама родит меня раньше, как утверждал Василий Ефимович, а затем, он с радостью расстанется ,со  своим очередным   вечно  голодным,   другом.  Либо  наоборот, и тогда, побеждает  мама.
11 февраля, Василий Ефимович, поступил по джентельменски, и вечером все соседи были приглашены на свеженину. Голодная жизнь, военно — послевоенных  лет, не предусматривала религиозных предрассудков, соблюдать кашрут.  Поэтому, за столом, возникла редкая, но пропагандируемая, постоянно, идиллия,  дружбы народов СССР! Когда, за окном  февраль,  а на столе и свеженина   и  солености,  и кто, что смог  + ещё   и 100грамм, если б только 100 гр. Вдовы, не пришедших с войны, были хладнокровными  конкурентами на 100 гр., мужикам. Они же, первыми и заголосили,  с не преодолимой бабьей тоской, песню о чём то,   большом,   дальнем  и  грустном. И, что б это, грустно — смутное  и  одновременно  манящее,  можно  было бы  приблизить,  и  определить, требуется обязательно,  ещё раз выпить и ещё  и  ещё… Мой папа, успел  с работы, ко всему, самому интересному. С войны, он принес  привычку, не вздрагивать, общаясь с алкоголем. Наркомовские 100гр. Ежедневный рацион солдата  100 гр. не водки, а спирта. Давали всем и махорку, пачку на два дня. Он её отдавал, т.к. курить не научился. Мама моя, сидела за столом молча, не ела, что то её сдерживало. Вскоре, всё закончилось и застолье  разбрелось по своим убогим комнатенкам, того периода.  В полночь у матери, начались схватки, а папа, в хорошем подпитии,  сказал ей, что меньше надо было есть за столом и отвернувшись к стене, захрапел.  Тут вмешалась соседка, мамина старшая подруга тетя Мария Калмыкова. Она, громовым голосом, голосом, не терпящего возражения, гаркнула ему над  ухом:- Вставай !, кулик носатый! Ты, что это здесь разлегся! Твоей бабе рожать, а ты до утра  дрыхнуть будешь!? Веди немедленно ,  Полинку,   в род дом! И запомни, что она моя закадычная товарка, и если  что , так я тебе,  не Гитлер. Ты, у меня тремя ранениями контузией, не отделаешься. И если, что, повторяю, — пойдешь вслед за кабанчиком, Василия Ефимовича!  — Этот случай, рассказывали за столом, когда я был уже взрослым.   Отец,  подвыпив, рассказывал  историю  моего  рождения.  А я, повесив микрофон магнитофона на бутылку с водкой, а он заметив это, сказал,  — убери эту шушкалу, —  указывая  на  микрофон,  продолжал, что когда  он через  ж/д  пути, добрались к приёмному покою. Папа говорит, что он долго стучал в дверь,  и  когда дверь открылась(отец   вспоминал всю эту историю, хорошо  уже  подвыпивши), — Смотрю, на пороге стоит одна, в чем мать родила, и говорит мне .- Что тебе нужно?  А я, ей отвечаю  -, Почему не по форме?!   Я,  перебивая  отца, и спрашиваю – Ну, и чем, моё рождение, закончилось? .Папа продолжает, — На утро, я подхожу с другой стороны  и   спрашиваю – А, кого родила ,такая то женщина? Папа, а почему ты зашёл с другой стороны,  спашиаю  я? А он отвечает, иди знай, — а вдруг у неё дизентерия?   Вот так, я появился на белый свет в Биробиджане 12 февраля 1950г.

Мой дед, Дудя (Давид)  Дехтяр, по  линии  отца,  приехал в Биробиджан в 1930г., на проверку, один. Семью, он оставил на Украине. У него, было три сына. Мой отец-1923г.  Нухем 1924г. и младший Миша 1928г. Его первая жена, мать всех троих детей, была  крепкого  телосложения  и  надёжной  хозяйкой  в  доме.  Однажды,  она  была  сбита конной  повозкой.  Несколько  дней, она  провалялась  в  избе  на  своей  кровати  при  полном  сознании,  не  доставляя  ни  кому  проблем.  Приглашённый,  за  харчи,  лекарь  из  соседней  деревни,  осмотрев  её  без  большого  энтузиазма,  сказал, что  конечно, лучше бы  в  больницу,  но  если  её   повезти  на  телеге,  то  она  умрет  сразу.  Потому,  молвил  он,  будем  уповать  на  Всевышнего.  Она  и  без  него  чувствовала,  что  жить  ей  осталось  не  долго,  потому  подозвав  Дудю,  сказала  ему,  что б  он  начинал  сразу  искать  в  дом  новую  хозяйку,   а  детям  мать.  И  она  тихо,  без  претензий,  покинула  этот  мир, как  будто  и  не  жила  в  нём  никогда,  оставив  30 летнего  мужа – кузнеца   без  жены,  троих  мальчуганов  без  матери,  а  дом,  без  хозяйки.
Деда  Дудя,   был  кузнецом, бабу Маню, которая  прожила с ними всю жизнь, бездетную работящую женщину, он  нашел, вскоре. Младший , Миша, или , как его звали дома, Мехалэ, был у неё любимцем, хотя и к другим она относилась хорошо. На Украине, тогда был голод. И если, кузнецу голодно, а он был хороший  кузнец  то…  Однажды, придя в одну деревню, в поисках приработка, он столкнулся со своею сестрой – кузнецом. Она ему сразу сказала, что б он уходил из этой деревни, т.к. она сама, еле сводит концы с концами. И дед, оставив, бабу Маню с тремя пацанами , завербовался один, на разведку, строить,  что то еврейское на ДВ. Через , какое то время , привез всю семью. Жили в двух этажном деревянном доме, сразу за педучилищем по ул. Ленина, рядом с артелью  ,,Колесо  Революции»  которое  в  последствии,  как  мне  кажется,  стала  называться  ,,Артель  Металлист». Работал дед, кузнецом  и механиком,  одновременно  в  этой  артели,  а  во  время  ВОВ,  получил   бронь.  Дед, был скупым, не от хорошей жизни, т.к. всё время, ощущалась бедность и нищета, не смотря на традиционное  уважение  общества  к  кузнечному  ремеслу. Просто, время выпало, не совсем обычное – Революция, гражданская война, разруха, лозунги, пятилетки, новостройки, знамена и. т. д. , поэтому традиция, платить специалисту – достойно, в этой круговерти, была, утрачена,  вернее  заменена  на  лозунги  о свободе,  братстве  и  всего  того,  что  принесла  с  собой  новая  советская  жизнь. И  вообще,  было  даже  не  прилично,  а  вскоре  и  опасно,  настаивать  публично,  на  достойной  оплате,  достойного  труда. К  тому же,  по  характеру,  он  был  не  многословен,  даже  дома,  как  часто  бывало  у  людей  его  профессии  и  слегка  туговат  на  слух,  что  бывало  с  теми,  кто  с ранних  лет  у  кузнечного  горна  и  наковальни.  Баба Маня, деду, не перечила.  В  их  семье  жили,  как  большинство  в  то  время,  не богато, даже хлеб, был на строгом учете. Позавтракав,  утром перед  работой,  дед , ниткой  измерял  остаток буханки  хлеба. Прятал эту нитку дома, а вернувшись с работы, перед ужином, если сомневался в целостности оставленной буханки хлеба, мог и в присутствии всех за столом, и перемерить. Мой папа, рыжеватый Рувеле (Рома), будучи  старшим  из  трёх  сыновей  кузнеца,  проследив, куда дед, прячет нитку, отрывал кусочек. Затем, подравняв буханку, под новую мерку, прятал её в деда потаённое место. Кусочек украденного хлеба, Рувеле старший, скармливал, Мойшеле младшему. Баба Маня, старалась не замечать этого.

Когда дед, в поезде переселенцев,  в  начале  тридцатых  годов,  впервые, приближался  со  своей  семьёй,  к городу, в котором  мне,  в 1950г. ещё предстояло родиться.  Биробиджана,  как города,  тогда  ещё не было. Вместе с ним, в том же вагоне,  ехала большая семья. Самым старшим  в этой  семье,  был не многословный старик, гигантского  роста,  напоминавший библейского  патриарха. Он  все  время,  сидел,  на  чём то,  мягком,  даже  ночью,  когда  все  спали,  порой,  молча  шевеля  губами,  как бы  разговаривая  с  самим  собой. Его неподвижное лицо, было густо  покрыто морщинами, в которых угадывалась,  не легкая  судьба, прожитых  лет.  Копны  седых всклокоченных  волос,  на его  пергаментном  сухом  черепе, предавала всему  его образу, монументальный  вид. Несмотря  на  то,  что  его  лицо  много  лет  не   касалась  бритвы,  оно  не  утратило  выразительности  старейшины  рода.  И  широкая  белая,  окладистая  огромного  размера,  борода,  которую  он  периодически,  поглаживал,  как бы  подчеркивала  его  непререкаемый  семейный  авторитет.  Старик  был слеп, но эти  обстоятельства, его давно уже  не смущали. Из-за  усилившейся,  вокруг  него   суеты, он  понял, что скоро окончание его,  видимо последнего,  большого  путешествия. Он  с  силой  и  не  понятным,  даже для  него  самого, волнением,  ноздрями, стал  втягивать свежий  воздух,  этих  новых  не  обычных  мест,  проникавший  в их вагон.  Эти, не знакомые запахи  таёжной  свежести  и   приближаемой  новизны, бодрили  и  настораживали  его  одновременно, позволяя    слепому,  интуитивно,  почувствовать, судьбу, надвигающихся событий. Понимая, что именно здесь, на  новом  месте,  а  не  в  каком  то,  другом, Всевышний, примет  безропотно  и  нежно,  своими  бархатными  ручками,   последний  вздох, его  чесночного  дыхания.  И  натруженные  веки, главы  рода,  в  последний  раз  опустятся  на   перламутровые  шары,  его  давно  уже,  не  зрячих  глаз.  От  этого,  вдруг  возникшего,  необычного   предчувствия,  величественный  старец,  ощутил,  какую то   уже  давно  забытую  легкость  и  уверенность во всем  своём   не  молодом,  теле.  Бельма  его глаз, образовывали со склерами, перламутровый,  округлый формы,  сверкающий  конгломерат, как бы, —  мистического — пророческого  предназначения. Он поднял руку, выставив вперед  указательный  палец , этакий  вечный , все указующий  перст  всевышнего,  в  дебрях многовековых  гонений  и  страданий  еврейского  народа  в  рассеянии, направив  в сторону , ожидаемого  конца пути,  показав  жестом, другой  руки,  что б  ему  помогли  привстать,  опираясь  на  стенку.  И вся многочисленная  семья,  этот  шумный  семейный  балаган,  постоянной  любви  и  ежеминутных  противоречий,  как бы  притих.  Все  поняли,  что  он должен,  что то сказать, обступив  его  полукругом. И они,  не  ошиблись,  они  услышали  его  голос, услышали  впервые, за несколько  последних  дней, его традиционного  самодостаточного  молчания.  Он  медленно,  как бы  расставляя  слова  по  порядку, как  инструмент,  в  его  мастерской  на  полке,  спросил:  —  А, как называется  место, куда  мы так долго  добираемся?  Помолчав,  некоторое время,  он продолжил: —  Аврааму  было  легче,  Господь сказал  ему – Возьми народ свой и иди… Тогда, не было паровозов с их прожорливой  агоишер (не еврейской),  железной пастью, сжирающей  день  и ночь  то  уголь,  то  дрова, запивая  эту странную  еду,  водой. Дышащий, как дракон дымом и паром,  и  истерически, кричащий   своим  гудком на каждом полустанке, свою ,  сумасшедшею,  свою  железную,  разрывающую  еврейское  сердце,  свою  истерически  надрывную,  песню.
Я чувствую, продолжал он,  что в то место, куда мы  приедем,  нам  будет  хорошо!
Потому что, человек  должен  испытать в своей жизни всё! Даже такое странное  для  еврея  чувство, как  – ХОРОШО!  —
Ицик!, обратился  он громко к своему любимому внуку, — Ну, так, как называется то место,  куда  мы  столько  времени,  вздрагивая,  ползём?  У него есть имя?  Его  любимчик,  тридцатилетний  внук, который  был  уже  давно  и  мужем  и  отцом  собственного  семейства,  но  по прежнему,  оставался  его  любимым  внуком, активист  переселенческого  внутри эшелонного  комитета, знающий  всегда всё и сразу, громко, чтоб он мог  расслышать,  прямо в ухо, четко,   произнес – станция ТИХОНЬКАЯ,  тотыле!    Тотыле – означает  отец,  на  языке  идиш, хотя  он  был  ему  не  отцом , а  дедом!  Так  у  них  было  принято,  и  деду,  это  нравилось,  что  у  него,  будто  такие  молодые  ещё  дети.
— Не надо так громко,  Ицик, она ведь Тихонькая, ты сказал, пробормотал старейшина, устремив свой не зрячий взгляд, поверх голов, собравшихся вокруг  него,  будто  уже  вел,  не  видимый  диалог,  с  кем то,  заслуживающим  его  внимания  и  уважения.   Одна рука его,  застыла в направлении станции прибытия,  другой, он,  поглаживая   свою широкую  белую  бороду,  крепко  опершись  спиной  о  стенку  вагона,  повторял: —   Тихонькая!?  как бы, размышляя  в слух,  будто  рядом  с  ним,  уже  никого  не  было.
Тихонькая!,  — какое  красивое  еврейское  имя!
Проводник,  выкрикнул  в  вагон, что  следующая  станция,  станция прибытия. Все засуетились, собирая детей и пожитки  в кучу, чтоб,  как бы чего, не забыть. Патриарх, не заметно, в общем  гомоне и суете своего многочисленного   семейства , спокойно  опустил  сперва  одну,  затем  другую  руку,  плотнее прислонившись  спиной к стенке вагона,  медленно  и  не  заметно   для  окружающих, которые  его  уже  не  слушали,  бормоча – Боже!  такое  имя,  спасибо  тебе,  такое  имя,  Боже!  Ты  всё  понял,  ты  всё  понял  о  Боже!  такое  имя!  Наконец  то!  Наконец   то! Такое  имя!  Поезд  стал  снижать  скорость.  Старик же,  продолжал  свой  односторонний  диалог  с  Создателем…    О  Всемилостивейший ,  Государь  ты  наш  небесный – Ты,  всё  понял,  спасибо  тебе,  ты  всё понял!,  Такое  имя!    Стал  сползать  не заметно   и  плавно,  по  стенке  вагона,  к  которой  он  был  прислонён  спиной,  как бы возвращаясь  в  своё  исходное  сидячее  положение.  Справа,  все   увидели,  из  замедляющего  своё  движение  переселенческого  эшелона,  маленькие  и  редкие  деревянные  домики  в  сплошной  таёжной  глуши  и  молчаливую  возвышающуюся   гору,  кто то  сказал, что  эту  гору,  здесь  зовут  —  сопка.  Поезд,  наконец,  остановился,  резко  качнувшись  вперед  и  назад,  как бы  на  прощанье.  Сразу  опустевший  вагон,  вдруг  наполнился  тугой  сочной  волной     марша   духового  оркестра,  для  высыпавших  из  всех  вагонов, встречающие,  подготовили  традиционный,  торжественный  митинг.  Всё  было  в  красных  знамёнах,  лозунгах  и  транспарантах.  А  в пустой  глубине  вагона, как бы  гигантской  деревянной  общинной  межконтинентальной  раковины,  покинутой  не  успокоенными   многочисленными  её  обитателями,   прислонившись  спиной  к  стенке,  несколько  наискосок,  в  одиночестве,  сидел,  забытый   всеми,   даже  временем,  величественный  патриарх.  Его  лицо, освещенное   отблеском,  проникшего  в  вагон,   заходящего  за  сопку  на  ночной  покой,   узкого  луча   солнечного  света , исказила  последняя  гримаса, предвкушаемого  блаженства.   В углах его открытых,  своей  не зрячей,  не подкупной  откровенностью, мерцающих,   матовой  лунной  безысходностью,  слепых  глаз,  застыли  крупные  алмазные  осколки,  не успевших  пролиться,  от счастья, еврейских слёз.  Слёз,  в  которых,  как бы  отразились   отблески  далёких  галактик,   наконец ,  достигшие  своей  цели,  через  сонма  световых  лет.   Большая  лохматая,  красно-золотым  отливом,  осенняя,  орехово – ягодная — грибная  сопка,    возвышающаяся,  как  добрый  часовой,  над  всей  станцией  и  окрест,  на  берегу  реки  Бира.   Как  приукрашенная   своим  историческим  величием   пирамида  —  первое  рукотворное  чудо  света,  созданное,  когда то  этими  еврейскими  руками  в   долине  реки  Нила,  перенесённая  сюда,  еле  уловимым   дуновением   событий  и  времён,  через  тысячи  километров  и  лет.  И  эта  сопка-пирамида,  повелительница, цвета  червонного  золота,  миллионы  лет,  охранявшая   местные  просторы,  позволила  себе,  на  правах  владычицы  этих  таёжных  мест,  проникнуть,  как бы  одним  глазком,  вместе с  лучом,  закатного  солнца,  в  вагон.   Замерев,   в  уважительном   почтении  к  патриарху,  как  к  Моисею,  которому  после  40  лет  блуждания  по  пустыне,  не  суждено  было  ступить  ногой  на  землю  обетованную,  вымолвила: —  Воистину  Праведник!    Аминь!

(  продолжение  следует  )