Сергей Михайлович Турбин

22 июня этого года умер Сергей Михайлович Турбин. Мы, коллеги Сергея
Михайловича по вузу, узнали о его смерти спустя неделю, случайно: печальное
известие пришло в биробиджанский отдел пенсионного фонда, где работают наши
прежние сотрудники. А еще спустя несколько дней мы узнали о том, что в
соответствии с завещанием его тело кремировали, а прах развеяли над Амуром.
***

Турбин был первым проректором Биробиджанского вуза на протяжении
пятнадцати лет. Его пригласил в Биробиджан на работу Анатолий Сурнин, наш
первый ректор. Они вместе работали в Хабаровске. По характеру это были
совершенно разные люди: холерик Сурнин и флегматик Турбин. Они
уравновешивали друг друга.
Если не получалось продавить какой-нибудь сложный вопрос у Сурнина или нужно
было подготовить Сурнина к решению такого вопроса, люди шли к Турбину,
кабинет которого находился напротив ректорского. Дверь его кабинета всегда
была открыта. «Сергей Михайлович, можно?» Приглашающий жест рукой: заходи.
Не помню, чтобы он кому-то отказал в такой просьбе. Был абсолютно доступен.
Особенностью человеческого и управленческого стиля Турбина была склонность к
довольно продолжительным рассуждениям. «Ты понимаешь…» — начинал он, и
знающим его людям было ясно, что как минимум пять-десять минут Сергей
Михайлович будет настойчиво и многословно, с многочисленными паузами и
дружескими хитроватыми улыбками добиваться твоего понимания, тогда как
вопрос, по мнению собеседника, не стоил и двух минут. Иногда это сильно
раздражало, но ясно ведь, что это далеко не самый серьезный недостаток в
личности руководителя. Тогда в университете не было штатного юриста, и он сам
занимался разными судебными делами. Здесь его неторопливость и некоторый
педантизм были только на пользу.
Высочайшая залысина Турбина на моих глазах превратилась в почти сплошную
лысину, а он по-прежнему оставался собой: мирным, добрым, снисходительным и
по-прежнему многословным. Он мог пошутить, причем иногда совсем неожиданно
для его образа тугодума. Помню, в 90-е в частной беседе среди прочего
обсуждался брак студентки-отличницы и ее однокурсника, который был человеком
с очень непростой, отчасти криминальной репутацией. Сергей Михайлович широко
улыбнулся и сказал: ну а что, известное дело… полюбила рэкетира Ксюша.

Серьезно недовольным я видел его очень редко, считанные разы. Причем каждый
раз такое недовольство было вызвано не только деловым, но и моральным
негодованием. В отличие от Сурнина он был человеком довольно простых и ясных
ценностей.
Разумеется, если иметь в виду пресловутую объективность, то можно вспомнить
его постоянно обсуждавшуюся управляемость. С точки зрения пристрастных
наблюдателей и того же Сурнина, им управляло его семейное окружение. Не знаю.
Не уверен, что это было так прямо уж вот так. Могло складываться такое
впечатление — да. В любом случае это не было какой-то системой.
Что он любил? Совершенно точно он любил своего внука Ваньку. Одно время я
постоянно встречал его с внуком на дальсельмашевском катке. Дед был всецело
сосредоточен на Ваньке. Еще он любил вспоминать то далекое время, когда сам
занимался легкой атлетикой. Правда, каких-то его рассказов о прошлом я не
припоминаю. Наверное, эпический стиль рассказчика с обилием различных
экскурсов и притормаживаний обрушивал мое мотыльковое восприятие напрочь.
О политике он говорил в своей обычной манере: растянуто и со множеством
отступлений. Лишь один раз высказался кратко. Не помню сейчас, что это было:
дефолт 98-го, какой-то очередной чеченский теракт или что-то еще в этом роде.
Короче, во время обсуждения очередной российской беды, которых в 90-е и в
начале нулевых было с избытком, Сергей Михайлович сказал так: ты понимаешь…
ни хрена хорошего из этого не получится. Я спросил: из чего? Он раздраженно
ответил: из всего вот этого. «Это цветочки еще. Ягодки ядовитые собирать будем».
Сейчас я понимаю, что он был прав. Причем задолго до наших политических
очарований и разочарований более позднего времени.
Первый ректор и его первый проректор были погодками и, как я уже сказал,
дополняли друг друга, как инь и янь. После смерти Сурнина Турбин стал как бы ни
о чем. К тому же он долго и тяжело болел, побеждая одну болезнь и отбивая
натиск следующей. Кроме того, ему было что делать: заботиться о дочери, о внуке.
В общем, жить. При новом ректоре он приходил в университет, скорее, по
привычке: как на привычное место из прежней жизни. Потом ушел. Сейчас вот
ушел совсем.

Настолько совсем, что даже прахом не захотел приложиться к земле. Почему? Кто
же знает. Кто знает, что с нами происходит в виду остро осознаваемого
неизбежного конца. А тот, кто знает, не рассказывает. И Сергей Михайлович не
стал исключением: даже его старые знакомые и давние коллеги не были осведомлены о его жизни последних пяти лет. Они запомнили его прежним: улыбчивым, разговорчивым. Высоким. С высокой и широкой залысиной. Тем самым нашим С. М. Турбиным.

Павел Толстогузов