ЧСИР: печать с женским лицом

Памяти Надежды Либерберг посвящается

Свет настольной лампы падал на экран компьютера, высветив появившиеся данные моего старого товарища – Леонида Школьника с которым мы, несмотря на огромные расстояния, вот уже несколько десятков лет продолжаем общение. Его звонки никогда не бывают без причины. И в этот раз, увидев знакомое имя, я понял, что должна быть причина звонка. Так оно и было. Леонид сразу перешел к делу: «Вчера получил письмо от друзей Марата Носова из Москвы. Он прочитал на нашем сайте твою публикацию о Либерберге. Оказывается, его мать, Анна Носова, сидела в одном лагере с Надеждой Гольдштейн — женой расстрелянного Либерберга. Они были, как он пишет, подругами. Носов после войны был у них в гостях в Киеве и встречался с Надеждой. Ну, тебе это интересно?»

Сказать, что это меня заинтересовало, — значит, ничего не сказать. В книге «Страна Биробиджан» свой первый рассказ я как раз посвятил семье Либерберг, в котором привел воспоминания Ирины Новицкой о ее бабушке Надежде, восемь лет отсидевшей за колючей проволокой в Акмолинском лагере. В недавний приезд Ирины, внучки Иосифа и Надежды Либерберг, в Биробиджан в дни празднования 80-летия области губернатор ЕАО Александр Винников вручил ей высшую награду ее деду: ему было присвоено звание «Почетный гражданин Еврейской автономной области» посмертно.

Но Ирина Новицкая не много могла поведать о событиях тех лет, так как она была еще ребенком, когда бабушка вернулась из лагеря. Я понимал, что знакомство с Маратом Носовым может открыть еще одну страницу истории семьи Либерберг. Леонид сбросил мне его адрес и через несколько минут я разговаривал по скайпу с Маратом Ивановичем Носовым, которому 87 лет.

Взаимный обмен информацией был для нас обоих как бальзам на душу. Удивлениям не было конца, так как открывались подробности об уже известных нам событиях, которые, к моему удовлетворению, подтверждали и раскрывали целый ряд новых фрагментов истории семьи Либерберг, а также ввели в близкий круг этой семьи Анну Носову, репрессированную по аналогичной политической статье, и ее родных.

Марат Носов – ветеран войны и труда, в молодости был репрессирован и впоследствии реабилитирован, написал ряд статей и рассказов об истории своей семьи, а также воспоминания о пройденном пути. В его опубликованных на сайте Проза.ру работах я нашел неизвестные мне подробности из жизни семьи Либерберг. М.Носов долгие годы искал следы родных Иосифа Либерберга, его внучки Ирины Новицкой, чтобы, как он написал в одном из своих писем, «…отдать должную благодарность женщине смелой, благородной удивительной судьбы женщине – Надежде Абрамовне Гольдштейн-Либерберг». Приведенные ниже цитаты и выдержки из его опубликованных работ, личные комментарии, а также ответы на мои вопросы легли в основу этого рассказа, продолжающего повествование о семье Либерберг.

Драма и трагедия семьи Носовых оказалась очень схожей с историей семьи Либерберг. Глава семьи Иван Носов — хорошо известный в 20-х–30-х годах руководитель, которого партия направляла на различные участки работы: в Воронеж, Пермь, Тверь, Крымский обком, Московский окружком, Ивановскую область. В августе 1937 года И.Носова арестовали и расстреляли, как врага народа. Через два дня после его ареста была задержана его жена Анна. Ее, как члена семьи изменника Родины (ЧСИР), приговорили к восьми годам лагерей. Она сидела в одном лагере и жила в бараке вместе с женой Либерберга Надеждой.

Анна Носова. Фото из архива НКВД

Прах их мужей — Иосифа Либерберга и Ивана Носова захоронен в одной братской могиле №1 на Донском кладбище в Москве, где покоится 4259 человек.

Детей Анны – Марата и Майю, которым было девять и семь лет, после ареста мамы сотрудники НКВД привезли ночью в московский Свято-Даниловский монастырь, специально переоборудованный в детприёмник-распределитель. Их разместили, как и других детей репрессированных родителей, в бывших монашеских кельях — девочек и мальчиков отдельно. Майю, заболевшую скарлатиной, с высокой температурой сразу отвезли в больницу. За несколько недель в приёмнике-распределителе о ней забыли, чем воспользовалась сестра Анны Варвара, которая забрала её в свою семью. В течение нескольких недель дети лишились отца, на долгие годы они потеряли связь с матерью. Государство и судьба-злодейка разлучили детей почти на десять лет, оборвав, после трагической смерти Варвары, последнюю ниточку надежды найти друг друга.

Так совпало, что после разговора с Маратом Носовым мне удалось связаться с Ириной. Ей что-то не спалось в это утро — возможно, какое-то предчувствие подняло ее в пять утра, столь раннее время, и мой звонок ее разбудил окончательно. Я понимал, что она уже не заснет, и подробно пересказал ей содержание разговора с М. Носовым. На другом конце провода эмоции переполняли Ирину. Она заново переживала события тех лет, вспоминая фамилии знакомых ей людей, встречи и разговоры. Конечно, речь зашла и о тех событиях, которые были связаны со встречей двух женщин, поневоле оказавшихся судимыми по одной статье, в одном месте на долгие годы. Стали они, как и тысячи других женщин, АЛЖИРцами – узницами Акмолинского лагеря жен изменников Родины.

Нахлынувшие воспоминания открыли в памяти Ирины Новицкой целые сцены событий прошлых лет. «…Я хорошо помню, – рассказывала мне она, — хотя была маленькой, эту небольшую комнату, которая представлялась мне в то время целым миром — 40 квадратных метров, заставленную какой-то старой мебелью, и в каждом закуточке жили мои родные — мама, папа, бабушка, ее сестра. Они проживали там нелегально, так как бабушке, после восьми лет лагерей, жить в Киеве запрещалось. Маме предоставили работу в Житомире и мы переехали туда с бабушкой. Когда ее реабилитировали, только тогда она стала жить там на законном основании, а так пряталась у друзей и знакомых.

Тамара Либерберг. Фото, отправленное дочерью маме в лагерь. Подпись на
обратной стороне: Мамочка, а вот и я, снова. Несколько неудобно посажена, но
в общем похожа. Худая из-за поворота головы (вытянувшаяся). Глаза закатила
по приказанию фотографа. А в остальном тебе должно понравиться: ты
сделала. Желала бы показать тебе оригинал. Целую, твоя дочь Тася. 6/VI 45

В моей памяти остался рассказ мамы о поездке в Акмолинский лагерь на свидание к своей маме. Пока ехала в поезде, ее ночью ограбили — украли теплую обувь, пальто, личные вещи и посылку, что собрали, а дело было зимой, в Казахстане зима очень холодная. Она приехала в лагерь почти раздетая, у нее только было ватное одеяло, которое бабушка сама сшила из кусочков тряпочек и она должна была передать его своей маме.

Это одеяло мне очень хорошо запомнилось, так как меня, когда я была маленькой, мама им укрывала. Тамара пошла на прием к начальнику лагеря С.В. Баринову в легкой курточке, которую ей дал кто-то из попутчиков, и объяснила, что везла передачу маме, которую украли, и осталось только одеяло. Он, узнав, что случилось с ней в дороге, помог организовать жилье в соседнем поселке, накормил и дал свидание с мамой. Начальник лагеря оказался человеком необычным, учитывая его должность. Бабушка потом рассказывала нам, как по его инициативе отделили женщин, сидевших по этой политической статье, от остальных заключенных, сидевших по уголовным статьям. После того, как в лагере открылась школа, мама стала преподавала в ней историю и немецкий язык. На ее уроки приходил и сам Баринов.»

В воспоминаниях Ирины Новицкой и Марата Носова о Сергее Баринове я услышал много добрых слова. Его назначение в лагерь в январе 1939 году и отношение к заключенным, сидящим по этой статье, в тот период времени могли закончиться для него расстрелом. Действительно, история повествует нам почти легенду о его судьбе, работе, которая выходила за рамки предписанных отношений между начальником лагеря и заключенными. Его имя вспоминали, как оказалось, многие бывшие заключенные АЛЖИРа. Для жен «изменников Родины», чьи мужья были расстреляны по приказу Сталина, Баринов был, наверное, единственным, к кому они могли в своем страшном горе обратиться с какой-либо просьбой.

Сергей Васильевич Баринов

Сергей Васильевич Баринов, или как его называли между собой зэчки — «Валерьян Валерьяныч», имея ввиду спасавшую их от многих болячек простую валерьянку, еще в молодости получил высокий чин начальника управления НКВД Калининской области – генеральская должность. Ему прочили большую карьеру. Когда в 1937 году начались массовые репрессии, С.Баринов усомнился в правомерности творящегося беспредела с арестами и расправами над людьми, написал рапорт в Москву, что происходит страшная ошибка. Его чудом в то время не посадили и не расстреляли, но он был понижен в звании и отправлен в Казахстан начальником Акмолинского лагеря.

Баринов и его супруга, как могли, облегчали участь невиновных женщин. В те предвоенные годы в АЛЖИР попадали и беременные женщины, и это тоже была для него проблема, которая с трудом, но решалась через Москву. Когда в бараках кто-то из сидевших женщин получал страшную весть о расстрелянном муже или умершем ребенке, начинался плач, переходящий в вой, который подхватывали в других бараках. Охранники в таких случаях вызывали Баринова, так как они не могли успокоить женщин. Он шел к ним один и утешал, как мог, объясняя рыдавшим, что все обойдется, скоро они возвратятся домой, в семью, к детям. Одна из зэчек, в прошлом врач-педиатр, личный врач Фрунзе, подала Баринову идею устроить в лагере больницу и детсад. Разрешили. Так матери остались рядом с детьми. По его обращению в Москву было принято решение не считать малышей, рожденных в АЛЖИРе, врагами народа… Они вырастали, шли в школу и обучались в одних классах с детьми надзирателей.

Несколько лет назад Дарьей Виолиной и Сергеем Павловским был снят документальный фильм «Мы будем жить», который рассказывает о страшной участи этих удивительных женщин. Дарья Виолина снимала фильм для собственной семьи, в память о бабушке, узнице АЛЖИРа. Она показала крупным планом в кадре и Сергея Баринова, который так и остался жить в Казахстане, в поселке, в невзрачном домике. Седой старик на экране тихо говорит: «Я никогда не верил, что они – изменницы и супруги изменников. Никогда не верил!». Бывший начальник АЛЖИРа спрашивает с экрана: «Как так случилось? Где была партия, где были люди? Почему никак не могли осознать?…»

Где-то в 1989 году, когда началась вторая волна разоблачений тоталитарного режима, Баринова решили судить трибуналом чести. Он обратился за помощью к «своим зэчкам». На его защиту поднялись все оставшиеся в живых узницы Акмолинского лагеря.

Теперь Акмолинск – это столица Казахстана Астана. На месте бывшего лагеря создан Мемориал узниц АЛЖИРа. Президент Казахстана Н.Назарбаев на открытии Мемориала сказал: «Ни в какой стране мира не поступали настолько беспощадно с семьями противников режима, вся вина которых была только в том, что они честно служили тому режиму… Наши власти убивали собственный народ! Женщин и детей ссылали в голую степь, обрекая на голод, болезни, мучения, смерть только поэтому, что они — родственники ранее репрессированных».

Марат Носов мне рассказал, что ему дважды приходилось встречаться с Сергеем Бариновым. Первая встреча состоялась весной 1946 года. Марат только вернулся из Харбина, где закончилась его военная дорога. Поездка в Акмолинский лагерь на свидание к матери запечатлелась в его памяти на долгие годы. С некоторой горечью говорил он мне, что начальник лагеря принял его в небольшом кабинете административного здания, расположенного рядом с лагерем и отнесся к нему дружелюбно, но отказался дать свидание с матерью. Он сказал, что, заготавливая камыш, мать серпом сильно порезала ногу и рана вызвала серьёзное осложнение — заражение крови. Баринов объяснил, что ее состояние в те дни было критическим – высокая температура, периодическая потеря сознания. Он посчитал, что ей ни в коем случае нельзя волноваться, пенициллин в лазарет он привез и его уже начали колоть.

В рассказе «Свидание через дверную щель» из книги «Шаги по земле» М. Носов подробно описывает, с какими чувствами, почти на грани нервного срыва ему удалось увидеть свою мать через чуть приоткрытую в лазарете дверь.

Выйдя из зоны, Марат зашел к Баринову попрощаться и здесь он получил еще один подарок судьбы. Начальник лагеря дал ему записку с адресом и сказал, что там, может быть, он найдет подругу мамы – Надежду Гольдштейн-Либерберг, которая уже освободилась из лагеря, и, возможно, у нее живет его сестра, Майя.

Марат рассказывал мне: «… У меня перехватило дыхание от этой вести, я не знал, что мне ответить Баринову. От волнения слезы покатились по моим щекам, я подошел к нему, взял листок с адресом, крепко пожал Баринову руку, что-то прошептав про себя, и едва слышно выговорил: «Спасибо». Мы, как солдаты, обнялись, и я услышал, как колотилось мое сердце от эмоций, переполнявших меня: наконец-то нашлась моя сестра!

— Все будет хорошо. Даст Б-г, выздоровеет твоя мать и встретишь ты свою сестру, — сказал мне Баринов на прощание.

Я уже больше ничего не смог ему ответить, повернулся и вышел из кабинета. В тот же день я покинул это страшный АЛЖИР. Дальше мой путь лежал в Киев, куда я получил направление на учёбу в танковое техническое военное училище, но, пожалуй, главным для меня было – найти сестру Майю.»

Майя Носова. Фото из семейного архива

И. Новицкой Жизнь разлучила брата и сестру на долгие годы. Когда Марат и Майя стали старше они начали искать друг друга, и каждый из них предпринимал попытки разыскать свою маму. Марат рассказал мне, что только через год он узнал о поездке сестры в лагерь к маме. Весной 1945 года Майе пришло извещение, что мама осуждена и находится в Казахстане на 26-й точке Карлага. Майя послала ей письмо и получила долгожданный ответ от мамы. После смерти Варвары у Майи близких родственников не осталось. Ей было тогда всего 15 лет, она одна поехала в столь дальний путь — к маме. Спустя почти восемь лет разлуки дочь с матерью встретились в лагере. Марат ничего не знал об этой встрече, так как в то время он воевал на Дальнем Востоке, преследуя отступающие японские части.

Встреча с матерью в лагере, которую помог организовать Сергей Баринов, имела продолжение. Начальник лагеря помог Майе устроиться на квартире в рядом стоящем поселке, и она смогла ходить в школу, которая работала при лагере и встречаться с мамой. Тогда же мама познакомила ее со своей подругой – Надеждой Гольдштейн-Либерберг, которая преподавала в школе. Надя с Майей быстро подружились. Надежда предложила Анне отправить Майю к своей двоюродной сестре Таисии Дубицкой в Киев, где она смогла бы продолжить учебу в обычной школе.

Марат с некоторым напряжением в голосе говорил мне о событиях тех лет. К тому времени мама уже стала чувствовать себя плохо, ее поместили в лазарет и силы покидали ее. В лагерных условиях все могло закончиться скорым концом. Она понимала также и то, что оставить совсем юную дочь рядом с зоной, значит обречь ее детскую душу на страшные испытания. Мать уже мысленно приготовилась к смерти, но не хотела и не могла представить себе Майю на своих лагерных похоронах. Она боялась за ее жизнь, за ее судьбу и согласилась отправить ребенка к чужим ей людям в Киев.

За восемь лет лагерной жизнь мама крепко подружилась с Надеждой. У них было много общего в прошлом раскладе жизни и на зоне они держались друг за друга все годы. Мама не могла не верить ей, отдавая свою дочь на воспитание. Надежда в день освобождения, зашла проститься с мамой. Она видела, что состояние ее было тяжелым, медсестра сказала, что, наверное, Анна долго не протянет. К тому же, по приговору суда ей «светило» еще десять лет поселения. Они понимали друг друга без слов. У мамы и сил уже не было о чем-то просить. Надежда пообещала маме, что Майя будет ей как дочь и сдержала слово. У Надежды Либерберг стало две дочери – Тамара и Майя, которые окончили школу, затем институты. Они подружились, и эта дружба продолжалась потом долгие годы, до самой смерти Майи.

Прощаясь, мама с Надеждой обнялись, понимая, что, может быть, они уже больше никогда не увидятся. Перед отъездом из лагеря Надежда встретилась с Сергеем Бариновым и оставила ему, на всякий случай, адрес своей сестры в Киеве, где, возможно, сама будет жить, несмотря на запрет. Надежда надеялась, что Баринов сможет помочь Анне Носовой выздороветь и дала ему адрес, как ее можно будет найти. Она доверяла ему, понимая также, что он, облеченный безмерной властью в те годы, оставался порядочным человеком и не сдаст ее НКВД.

Историю этой последней встречи бывшей зэчки с Сергеем Бариновым Марат услышал от своей сестры и Надежды Гольдшейн-Либерберг и изложил ее в своем рассказе «Святая Надежда из АЛЖИРа. Шаги по земле»:

«…Надежда Абрамовна, я теперь для вас не «гражданин начальник», а просто «товарищ». Можете называть меня по имени-отчеству, – начал разговор Баринов. — Первое. Я прошу вас принять от меня покаяние за сверхчеловеческие страдания, которые пришлось перенести вам в руководимом мной лагере. Поверьте, в этом нет моей личной вины.

Второе. Восхищен вашей стойкостью, отношением к своим подругам и, особенно, к их детям, которых вы обучали в школе, созданной при вашем активном содействии в условиях лагерной жизни. И последнее. По требованию действующего закона, лицам, освобожденным из нашего лагеря, запрещено жить в 39 городах, таких как: Москва, Ленинград, Киев и другие. В справке «Об освобождении», по которой вы будете получать паспорт, должен быть проставлен штамп «39», который переносится и в паспорт. Мной дана команда в вашей справке этот штамп не проставлять».

Надежде Гольдштейн, возвратившейся на прежнее местожительство в Киев, не помог «подарок» Баринова: бюрократический заслон не позволил воспользоваться им. Но она осталась жить в Киеве и содержать свою дочь Тамару и Майю, как обещала подруге по лагерю Анне Носовой».

В первый день нашего долгого общения по скайпу Марат Носов поведал мне и о киевской встрече после многих лет разлуки с сестрой, которая прошла в семье Надежды Гольдштейн-Либерберг в начале лета 1946 года.

«Всё в тот день было удивительным, — вспоминал Марат Носов. — Доехав по указанному адресу на улицу Пушкинскую, я стал оглядываться по сторонам, не зная, где расположен дом № 41. И тут рядом со мной остановилась шедшая мне навстречу девушка, лет двадцати, пристально рассматривая меня. Мне захотелось почему-то у нее спросить, в какой стороне улицы этот дом.

– Пойдёмте со мной, я вас провожу, – ответила она и тут же добавила: — А вас звать, наверное, Марат, и вы идёте в наш дом к Гольдштейнам, к моей маме и к своей сестре Майе? – вдруг заявила она.

Я удивился и словно остолбенел, стал сам внимательно ее разглядывать, не понимая, что происходит.

– Вы всё правильно сказали, но откуда вам известно, кто я, куда и к кому иду, если вас я вижу в первый раз, а о своих намерениях никому не говорил? – сгорая от любопытства, спросил я.

Чуть покраснев, моя случайная встречная объяснила:
– В вашей телеграмме всё сказано: кто вы, зачем едете в Киев, даже была дата и время приезда, а ваша военная форма, возраст, некоторая схожесть со своей сестрой и, наконец, номер дома, о котором вы спросили, – всё это подсказало, что вы и есть Марат, которого мы ждем. А наша встреча на улице – это просто совпадение, – сказала она и, протянув мне руку, добавила: – Давайте знакомиться, я Тамара, но в семье меня зовут Тасей: так проще.

Моему удивлению не было предела, и я восхищенно сказал ей: «Вы уникальная девушка, и я очень рад с вами познакомиться.

Дверь нам открыла мама Таси – Надежда Абрамовна Гольдштейн-Либерберг. Как мне потом стало известно, она была вдовой Иосифа Либерберга, – государственного и политического деятеля, учёного, первого руководителя Еврейской автономной области на Дальнем Востоке России – в Биробиджане. Её муж был оклеветан, репрессирован и расстрелян в 1937 году.

На вид Надежде Абрамовне было не более пятидесяти. Лагерная жизнь оставила свой отпечаток на ее лице, но её добрые материнские глаза продолжали излучать красоту молодой женщины с мужем, запечатленной на фотографии 10-летней давности, висевшей на стене. Обняв меня, как родного сына, Надежда Абрамовна подозвала к нам мою сестру Майю. Она стояла в стороне, недоверчиво рассматривая меня. Чувствовалось, что она не может совместить детские воспоминания о брате с видом стоящего перед ней молодого человека в гимнастерке с медалями.

– Маечка, детка моя, подойди сюда: это твой братик, Марат, приехал к нам, чтобы встретиться с тобой и со всеми нами.

Она взяла Майю за руку и подвела ко мне.
Мы обнялись и прижались щеками друг к другу.

Оцепенение с моей сестры стало спадать, она уже внутренне поняла, что я и есть ее родной брат, начала рассматривать и трогать руками медали на моей гимнастерке.

– Дети, пора обедать, прошу всех к столу,– объявила хозяйка. Мы вошли в небольшую комнату и сели за обеденный стол, на котором стояла немецкая трофейная кастрюля с жидким супом из пшённой крупы.

– Крупинка за крупинкой бегают с дубинкой,– мелькнула мысль в моей голове, и я сразу осознал, в какой бедности первых послевоенных лет живёт эта семья.

Рядом с кастрюлей стояла хлебница с четырьмя тоненькими ломтиками хлеба: ровно по количеству людей, сидевших за столом. Здесь же на большой тарелке с красивой старинной росписью лежала вареная картошка, тоже по количеству едоков.

Надежда Гольдштейн-Либерберг с Майей и внучкой Ириной, 1956 г.
Фото из семейного архива И. Новицкой.

Надежда Абрамовна разлила всем суп и, глядя на меня почему-то, глубоко вздохнула, потом взяла кусочек хлеба из хлебницы и положила рядом с моей тарелкой.

Еще по дороге Тася рассказала мне, что её маме жить в Киеве, после отбытия срока заключения, запрещено. Они нелегально без прописки проживали в квартире её двоюродной сестры. На работу устроиться по своей специальности учительницей мама не может, хлебных и продуктовых карточек ей не дают – поведала мне она о проблемах семьи. Глядя на стол и сидевших вокруг него людей, у меня словно что-то словно защемило в душе. Отодвинув от себя тарелку с супом, я встал и вышел из комнаты в коридор.

– Марат, ты куда собрался, тебе не понравился наш обед, ты уже уходишь?– спросила меня хозяйка и поспешила за мной.

– Что Вы, Надежда Абрамовна,– я обнял её как свою мать и погладил рукой ее голову – подернутые сединой волосы.

— Тут у меня в вещмешке есть продзапас: получил, когда приехал в Киев. Хорошее дополнение к нашему обеду будет.

Я стал доставать свой сухой паёк: буханку ржаного хлеба, две банки мясных консервов, копчёного леща и пачку сахара-рафинада.

Когда все это разместилось на столе, Надежда Абрамовна долго смотрела то на стол, то на меня, её глаза стали влажными. Она достала платочек и аккуратно вытерла уголки глаз.

– Марат, дорогой, извини меня. Мы не можем принять твой паёк, – повторила она несколько раз, отрицательно покачивая головой, глядя то на продукты, лежавшие на столе, то на меня. Я спокойно достал из кармана гимнастерки несколько десятков продовольственных талонов, полученных вперед на два грядущих месяца, убеждая ее, что мне одному этих талонов вполне хватит.

Она встала, подошла ко мне и обняла по-матерински ласково, чуть прижав к себе, погладила по голове, отчего у меня мурашки побежали по телу. Почти десять лет материнские руки не прикасались ко мне.

— Большое спасибо, тебе, сынок, — сказала она тихо, — наш дом для тебя всегда открыт.

После шикарного по тем временам обеда мы остались в той же комнате, и я услышал историю юности моей сестры, обретенную любовь и заботу в семье Надежды Гольдштейн, которая взяла на воспитание Майю, думая, что ее мать не выживет. Но моя мать не умерла, она выжила всем смертям назло».

Марат Носов рассказал мне также и о второй встрече с Бариновым в Москве, в конце семидесятых годов. В один из дней мама спросила Марата, не хочет ли он сходить с ней на встречу к своей знакомой, где будет Сергей Баринов. Так он случайно оказался в одной московской квартире, где собрались шесть женщин, бывших узниц АЛЖИРа, и его бывший начальник. Они долго сидели в тот вечер за столом, вспоминая годы репрессий сталинского режима против преданных ему людей.

Еще не раз после тридцать седьмого года власть в нашей стране, используя насквозь лживые обвинения в инакомыслии, навешивала аналогичные ярлыки: ЧСИР, космополиты, пятая колонна. Сажали и расстреливали людей – безвинно, чаще невиновных ни в чем. Этот тяжелый груз памяти давил на бывшего начальника лагеря. Баринов знал, читая личные дела заключенных, имена, фамилии, биографии многих прекрасных и невинных узниц АЛЖИРа. Они попадали в лагерь по одной статье, у них не было возможности и выбора что-то изменить в судьбе. Они были великомученицами, которых еще при жизни надо было причислить к лику святых! Почему церковь не встала на их защиту, почему эти женщины, отверженные властью, скрепленные сталинской печатью ЧСИР должны были пройти через этот ад? Почему не звучат фамилии и имена мужей и жен, репрессированных государством, в списках праведников, зачитываемых на великие праздники православных мучеников и в Йом Кипур?

Нет ответов у меня на эти вопросы, как и не было их много лет назад у Сергея Баринова, одного из бывших служителей власти.

Я надеюсь и верю, что, как сказано в книге Притчей Соломоновых: «Память праведника пребудет благословенна, а имя нечестивых омерзеет» (гл.10.7).

Надежда Гольдштейн-Либерберг, покидая зону, пообещала своей умиравшей подруге Анне Носовой, что заберет к себе ее дочь Майю. Б-г в этот раз увидел страдающую невинную душу, он вдохнул в Анну жизнь, и она выздоровела, ступив, было, одной ногой через порог смерти.

Спустя почти восемнадцать лет (страшно даже подумать!) Анна вышла из лагеря и встретилась со своими детьми. Последующая реабилитация не вернула ей потерянной жизни, в которой не было мужа, материнской любви к детям. Марат Носов на всю жизнь запомнил святую женщину, ставшую его сестре второй матерью, он сохранил в памяти прошлую жизнь, где добро всегда побеждало зло. Мудрый Царь Соломон знал смысл и цену слов: «Праведность возвышает народ, а беззаконие – бесчестие народов». (Гл.14.34.)

Иосиф Бренер